Злачные места Москвы 50-60-x гг. и их завсегдатаи. Часть 3. «Коктейль-Холл».

Однажды, когда я, моя самая близкая подруга Рита и наш сокурсник Олег Леонидов сидели на верху на галерейке, мы увидели внизу Светлова, вот тогда мы с ним и познакомились. Правда я его знала с рождения.  Как и семьи моих родителей, он был из Екатеринослава. Моя мама принимала его в комсомол в 1918 г., она была секретарём райкома  и на его комсомольском билете, который он так часто упоминает в стихах («… и о том, что молодость уйдёт, комсомольский маленький билет мой каждым членским взносом вопиёт...») стоит мамина подпись. Но я ему не сказала кто я. Мама в это время жила на Украине. В конце 20-х отношения между мамой и Светловым немного разладились. Он начал пить. Это совпало с разгромом троцкистской оппозиции, а Светлов, так же как младший брат моего отца, его закадычный друг, были троцкистами. В 1927 г. на квартире Светлова выходила троцкистская газета «Коммунист».  Возможно Светлов воспринял разгром троцкистской оппозиции как конец революции, возможно он немного испугался. Во всяком случае он стал пить и несколько раз приходил к нам пьяным. А у нас не пили. Родители и многочисленные собиравшиеся у нас их друзья всё ещё переживали счастье победы в гражданской войне, надежду на близкую мировую революцию, упивались тем, что открывала им наука, до которой они наконец дорвались и в допинге в виде алкоголя не нуждались. Мама сказала Светлову чтобы в пьяном виде и с неподходящими барышнями он к нам не приходил. И он вообще почти перестал приходить. Словом, сейчас в «Коктейль-Холле» мы ещё раз познакомились и подружились. А потом, когда мама вернулась в Москву, она опять стала с ним встречаться, но это уже были встречи ровесников – в Москве было большое днепропетровское землячество. Так что Светлов так и не узнал, что Лина и Базарова имеют  друг к другу какое-то отношение. А сейчас мы пересели за столик к Светлову, прочли ему наизусть несколько его стихотворений чтобы он понял, что мы его любим как поэта, а не что он интересует нас как знаменитость (таких он к себе не подпускал), и начался интересный и весёлый разговор. О Светлове написано много воспоминаний и во всех воспоминаниях много светловских «хохм» и интересно, что «хохмы» эти не повторяются. Они возникали тут же, и он тут же их забывал, не сохранял, чтобы использовать ещё раз. В то время обсуждалось событие, произошедшее в литературно-общественных кругах: нескольких крупных деятелей лишили занимаемых ими должностей, а, возможно, и партбилетов «за аморалку» - за связи с девочками из хореографического училища Большого театра. Нас это коснулось лично: мой муж (который тогда ещё не был моим мужем) писал дипломную работу у известного профессора Еголина, а Еголин как раз и оказался одной из главных фигур этого скандала. Светлов сказал: "Как называется человек, который в советском союзе имеет гарем? – Горемыка". Второй популярной темой в то время был теннис. Наша страна в этом виде спорта не блистала, а как раз в этом году наша девушка (не помню её фамилии) что-то большое выиграла. Мы спросили у Светлова как она ему, он мгновение подумал и сказал: «У теннисистки ни тени сиськи» (надеюсь я не использовала ненормативную лексику). Читали новые стихи Кирсанова и Светлов сказал: «Кирсанов мог один насцать, как не насцут одиннадцать». Это может и ненормативная лексика, но какая могучая рифма – прямо венесуэльская. Помните, Маяковский, жалуясь на трудность поисков рифмы, сказал: «Может быть, пяток неслыханных рифм только и остался, что в Венесуэле». Хорошо бы Уго Чавису это кто-нибудь перевёл. Вот бы он гордился. Это была бы его самая главная гордость: что там нефть – «страна неслыханных рифм»!

Потом мы вышли из «Коктейль-Холла», был очень ранний зачинающийся рассвет, он угадывался, потому что ещё не рассеялась дымка. Впереди шли мы с Олегом, а за нами – Михаил Аркадиевич с Ритой. Михаил Аркадиевич спросил у Риты: «У них что, роман?» А Рита честно сказала: «У них был роман, но кончился». Светлов сказал: «Как быстро, уже был, и уже кончился. Она что, ушла от него, а к кому?», а Рита сказала: «К Игорю». А потом Светлов подошёл ко мне и сказал: «Старуха, это, конечно, ошибка, что ты с ним путалась, но называй меня Игорь и ты будешь счастлива». Он всех женщин называл “старуха”, и при его картавости это звучало симпатично. Моей подруге Рите он говорил: «Старуха, за что я тебя люблю, так это за то, что ты такая пропащая». Одной девушке, которая была к нему неравнодушна и уверяла, что ничего от него не хочет, только родить ребёнка, он говорил: «Старуха, за что я тебя люблю, так это за то, что ты такая отсталая».

 Доночёвывать мы пошли к Олегу. Он жил на Кировской 22, в бывшей гостинице «Швейцария». Я бы с удовольствием описала его своеобразно привлекательное жилище, но всего не напишешь. Расположились там и продолжались разговоры и стихи. Но я так устала, что забравшись в угол дивана уснула. Разбудили меня не голоса и не дым коромыслом, на который действительно топор можно было повесить, а пение птиц. Окно было открыто во двор между Кировской и Кривоколенным, и он был полон птиц. Они пели так счастливо, так восторженно, так яростно, это было такое сказочно прекрасное многоголосье, что мне показалось, я проснулась в райском саду. А в комнате уже не совсем различимые в сигаретном дыму всё продолжали бормотать стихи. Я сказала: «Птицы поют, обратите внимание». И Светлов ответил: «Старуха, когда мы встретимся в следующий, раз я принесу тебе стихи. Первая строчка будет «Птицы поют, обратите внимание».

Продолжение следует...